(no subject)

Случилось так, что я смотрю сейчас сериал "Графиня де Монсоро". И конечно, не удержалась от перечитывания книги. Мамма миа, там такое... Там ведь ровно половина персонажей — мужеложцы. Там весь текст нашпигован намёками на однополую любовь. Там шутки через одну обыгрывают эти отношения. Я недвусмысленных цитат могу надёргать страницами, начиная от превращений Кенея на покрывале и кончая шуточками Шико в адрес короля.

В самый первый раз я читала "Графиню" в очень нежном возрасте, чуть ли не в начальных классах. Перечитывала лет до двадцати, а то и дольше. И я ничего, ничего не углядела в этой книге.

Ещё два соображения. Дюма писал в том веке, когда в открытую ничего такого изобразить было нельзя. Он руководствовался внутренней цензурой, предшествующей внешней.

А теперь будет чуточку про цвет Дамблдоровых подштанников. Риторический вопрос: как вы думаете, насколько повлияют на будущую судьбу книги внетекстовые высказывания Роулинг, а также намёки на нестандартные отношения, якобы хорошо различимые в тексте 7-й книги?

Нельзя не удержаться от обвинений Дюма в беззастенчивом читерстве, сиречь взломе читательского сознания. Да, он пользуется неконвенционными приёмами. Например, он вводит в середине книги новые данные в форме ссылок на общеизвестные факты... а, тьфу. Лучше примерами. Так, в середине книги мы узнаём между делом, что у короля большие глаза, а ближе к концу — что глаза у него чёрные. Между тем порядочный писатель, собираясь как-либо использовать такие подробности, оговаривает их в "конвенционном" месте, при первом ли появлении героя, в первом ли описании его внешности, но заранее, заблаговременно, загодя. Так же и любая характеристика Бюсси, герцога Анжуйского или Монсоро подаётся как нечто само собой разумеющееся. Мы сразу узнаём, что Монсоро — пугало. Почему пугало?

При этом ссылка ведёт не на учебник истории и даже не на мемуары причастных и пристрастных исторических лиц, а на некую авторскую версию истории, неизвестную читателю, но как бы предполагаемую быть известной. Вот в этом интересном условном пространстве, созданном им самим для себя, Дюма и действует. Согласитесь, это даже интереснее, чем фэнтезийное создание миров, — создание "щели между мирами", нашим и внутритекстовым!

В "Графине..." есть классическая сцена из боевиков — когда в монастырь врывается группа захвата. Как она решена и подана? О, о! Никаких измельчающих текст подробностей. Никаких "Командир отряда подбородком указал налево и молча поднял два пальца. Два бойца отделились от стены и перебежали в указанном направлении" (здесь должна была быть ваша реклама какая-нибудь цитата из "Параграфа 78" Лазарчука, но мне лень её добывать). А что же Дюма? О, о! "Все участники заговора бежали через подземный ход под кладбищем. Из аббатства не появился ни один. Поэтому, как только дверь была взломана, Крийон встал во главе тридцати человек и вместе с королем ворвался внутрь. В просторных, темных помещениях стояла мёртвая тишина".

Авторская позиция в подобных описаниях отличается от авторской позиции в современных приключенческих романах. Наши авторы добросовестно делают вид, что пытаются читателя чему-то научить. Наши книги перенасыщены подробностями и выписками из учебников. Дюма и думать не думает о просветительской миссии. Он относится к читателю как к равному, который обязан разбираться в финтах и парадах или темпераменте уроженцев разных французских провинций - и либо вводит терминологизированные подробности вскользь, либо сообщает о них своё личное мнение, рассчитанное на оценку знатоками, без долгих вступлений и школярских обоснований. Если же читатель дилетант или неуч - отношение автора к нему автоматически окажется презрительным; до объяснений он не снизойдёт. Он делает исключение только для одной области — движущих сил и механизмов человеческой души. Тут он подробно объясняет побуждения, цели и особенности характера своих героев, как бы подчёркивая, что писатель является инженером человеческих душ и должен действовать в своей области знаний.

Дюма, как всякий умный писатель, не задаёт и не объясняет с самого начала правил игры. Он не говорит, например: я буду строго пользоваться такими-то и такими-то приёмами: я буду характеризовать героев через цитаты из мемуаров (варианты: устами других героев, с претензией на историческую объективность, с собственной точки зрения, которую обещаю пояснить читателю). Он виляет между всеми этими приёмами, чередует их, тасует, огорошивает ими читателя. Конечно, количество "обзорных точек" небесконечно, да что там, их и десятка не будет, но они создают у читателя впечатление бесконечной перспективы. Они дают читателю мнимую свободу прибавить к ним его собственную, читательскую точку зрения.

(Надо ли говорить, что эта точка зрения преспокойно совпадёт с авторской, к торжеству автора? Надо ли говорить, что и Д'Артаньян, и Бюсси весьма сомнительные с точки зрения этики и понятий чести персонажи? Современный читатель свободен судить их со своих позиций, позиции эти сильно отличаются от идеала, преподносимого Дюма, — и что же, этот идеал оправдывают и подтверждают всё новые поколения? А между тем истинный безупречные герои, например Шико в "Графине..." или Фельтон в "Трёх мушкетёрах", предстают теми, кем их хочет видеть автор, — например шутом или внушаемым фанатиком.)

Впрочем, я вполне отдаю себе отчёт, что разница между этими двумя авторскими позициями — современной и архаичной - отчасти подобна разнице между двумя страницами "Дон Кихота", подмеченной Борхесом.